Телесериал "Другая жизнь", режиссер Елена Райская, как заполучить чужого мужа?

Полина Маслова (Елена Райская)

Как заполучить чужого мужа

На следующий день после звонка тети Таси Феликс отвез Зину в загородный дом на первую встречу с хозяйкой.

Сама мысль о Зине была мучительна для меня, а Феликс добавлял масла в огонь, рассказывая подробности. Иногда мне казалось, что он делал это нарочно, чтобы подогреть мой интерес к нему. Но он говорил о своих отношениях с женой так легко и естественно, что надежды мои угасали с каждым его словом.

Он ждал ее у поликлиники, где она работала медсестрой. Зина, рыжеволосая, крупная женщина, «типичная медсестра», как сказал о ней однажды Феликс, вспыхнула от радости, увидев его машину у ограды.

Перегнувшись через сидение, Феликс открыл ей дверцу.

— Не снимай, — сказал Феликс. — Я обожаю медицинских работников, ты же знаешь…

Не сняв халата, Зина уселась рядом с Феликсом.

Зина не хотела уходить с работы, Феликсу пришлось уговаривать ее. Удивительно! Я бы мечтала оказаться на ее месте, и на ее месте — тоже мечтала бы об этом. Пусть бы даже я не знала истинной причины, истинного интереса Феликса к дому Алены — все равно, быть рядом с такими людьми, как она и Вадим, видеть их каждый день, ходить по их дому, как по своему, — что могло быть интереснее и лучше? Уж во всяком случае, не служба в поликлинике.

Феликс остановил машину у въезда в дачный поселок. Он притянул Зину к себе.

Эту часть рассказа Феликса я выслушала молча, потому перескажу его здесь тоже без комментариев.

— Ты не хочешь мне помочь? — поинтересовался Феликс.

— Я не хочу с тобой расставаться… Феликс улыбнулся:

— Так надо, Зина… И потом — это не надолго… За ее спиной опустилась спинка сидения…

Тут я не выдержала и спросила, почему надо заниматься любовью с собственной женой в машине, почему не делать этого в постели. Феликс улыбнулся и легко ответил:

— Скучно?.. — повторила я и, уже собравшись возразить, вдруг вспомнила свои поездки с Серегой на мотоцикле, поле, высокую траву, которая скрывала от посторонних глаз мужа и жену… Мне это нравилось, я охотно меняла постель на поле, но только потому, что не могла поменять одного мужа на другого, только поэтому, если говорить честно. Я просто не любила его. Значит, и Феликс ее не любит…

Я подняла глаза и вопросительно посмотрела на Феликса:

— Мы будем обсуждать сексуальные проблемы? — поинтересовался Феликс. — Или рассказать тебе, что было дальше?

— Что было дальше, — отозвалась я, чувствуя себя почти счастливой.

Через тридцать минут после нескучного секса в машине Зина уже стояла в гостиной загородного дома.

Алена сидела на диване и чего-то ждала. Ждала и тетя Тася. Ждали дети — Петя и Настя, сидевшие на верхней ступеньке лестницы.

Наконец вошел охранник, подал Алене паспорт:

— Все в порядке, Елена Викторовна. Алена кивнула и посмотрела на Зину:

— Возьмите паспорт, Зина. Надеюсь, вы понимаете, что мы должны были все проверить…

— Да. Я понимаю, — бесстрастно отозвалась Зина.

Насколько я понимаю, она такой и была — ровной, бесстрастной, как все медсестры, привыкшие делать уколы и ставить клизмы.

— Мы берем вас вынужденно, — продолжала Алена, — на испытательный срок. Таисия Николаевна за вас поручилась…

Могу себе представить, что почувствовала тетя Тася при этих словах.

— Но если что‑то будет не так… — заметила Алена.

— Я понимаю, Елена Викторовна… — отозвалась Зина.

Дальше Феликс со слов Зины рассказал, как тетя Тася, с трудом сдерживая слезы, обняла Алену, что‑то прошептала невнятно (наверное, «прости») и, подхватив чемодан, ушла, не оглядываясь. Но в своем пересказе Феликс был скуп, эти подробности мало интересовали его. Для него главным было то, что Зину приняли на работу в дом Вадима и Алены.

Так Зина стала моими глазами и ушами… другое дело, что все, что видела и слышала Зина, сначала узнавал Феликс, а уже потом я… Это было похоже на испорченный телефон… Но приходилось мириться с этим. Мы с Зиной не были знакомы, и я не рвалась увидеть ее.

Я снова была обречена на ожидание — до первого выходного Зины, когда, встретившись с Феликсом, она расскажет ему о том, что происходит в доме Алены… Прежде, чем начать разговор, Феликс, конечно, займется с ней любовью. Но об этом обстоятельстве я старалась не думать. Или, точнее, думала об этом как о чем‑то неизбежном, как о расплате за информацию.

Мне было тяжело без Феликса. Я скучала по нему. Поэтому когда однажды ночью в свете белесых фонарей я обнаружила на подоконнике рукопись Феликса, я обрадовалась. Словно это был он сам. Я могла поговорить с ним. Взяв рукопись, я прижала к груди холодные листы, потом понюхала их. Мне казалось, бумага сохранила тепло его рук, запах туалетной воды. Я улеглась на свой матрас, предвкушая бессонную ночь вдвоем с Феликсом.

Он писал простыми отрывистыми фразами, словно стеснялся своих чувств и слов. Главным действующим лицом его романа был, как я с первых строк догадалась, сам Феликс. Разумеется, он никогда не сидел в тюрьме — догадка, осенившая меня в вечер нашего знакомства, оказалась не более, чем следствием моей убогой фантазии. Феликс был тем, что называют имиджмейкер: он придумывал стили и образы для своих клиентов, кроил по собственному лекалу депутатов и будущих политиков, сочинял предвыборные программы. У него была фирма на паях с партнершей. Судя по книге Феликса, фирма процветала, но однажды все рухнуло — по вине его партнерши, Феликс остался один и ни с чем…

Я сама не заметила, как заснула, уронив голову на рукопись. Проснулась я от легкого щелчка замка. В квартиру вошел Феликс. Некоторое время он удивленно и молча смотрел на меня, потом спросил:

— И ты заснула, читая… — заметил он. — Так скучно?..

Я невольно промолчала, подыскивая слова. Мне было страшно обидеть его. Но и врать ему я тоже боялась — он был слишком умен и проницателен.

— Ну‑ну!.. — улыбнулся мне Феликс. — Не стесняйся.

— Понимаете… Этот ваш герой… По-моему, с ним что-то не так…

— Да?.. Что же с ним не так— Ну… Он занимался предвыборной кампанией какого‑то депутата…

— …И вдруг обнаружил, что его партнерша спелась с этим депутатом и поливает грязью его соперника…

— За отдельную плату… Да… — кивнул Феликс. — Это уже называется грязный пиар.

— Но он ведь работал с ними! Как же он мог не знать о том, что происходит рядом?!

— Не знал, и все, — отозвался Феликс, слегка помрачнев.

Я понимала, что рискую вызвать гнев Феликса, но уже не могла не сказать ему о своей догадке:

— Быть такого не может. Скорее всего, он все знал. И даже сам этим занимался… А потом просто обнаружил, что партнерша изменяет ему с этим самым депутатом… Скорее всего, он был в нее влюблен… И только поэтому решил разоблачить их… Ну, из мести, что ли…

Феликс, прищурившись, смотрел на меня и молчал. Умолкла и я… Было ясно, что я попала в точку, и это доставило мне удовольствие… Сколько раз мне хотелось ударить Феликса за то, что он причинял мне боль с таким видом, словно не догадывался об этом: все эти разговоры про Зину, подробности их встреч, деловитая холодность по отношению ко мне… Ведь он не мог не знать о том, что нравится мне, не мог не чувствовать, как меня тянет к нему… Теперь такая возможность появилась у меня — смотреть на него невинными непонимающими глазами и убивать словами:

— Что?.. Я сказала что-то не то?.. Феликс молчал.

— Вы были влюблены в вашу партнершу, а она бросила вас…

— Чушь! — перебил Феликс и сел на подоконник, отвернувшись от меня.

Я не отрываясь, смотрела на его спину… Да, я ударила его, я причинила ему настоящую боль, и теперь больше всего на свете мне хотелось обнять его.

— Уж не знаю, каких там книг ты начиталась — в своей заштатной библиотеке… — глухо проговорил Феликс, не глядя на меня. — Но эта тебе явно не по зубам!..

Все, что произошло дальше, не зависело от меня. Это был порыв, взрывная волна. Я поднялась, скинула с себя рубаху. Я стояла перед Феликсом обнаженной.

— Феликс… — решительно сказала я. Он повернулся ко мне и замер.

Я внимательно смотрела на него и ждала. Я знала, что красива. И я любила его. Ему достаточно было лишь шевельнуться…

И меня охватило отчаяние. Я стояла перед ним, бессильно опустив руки. Я уже не была уверена в том, что красива, в том, что люблю его.

— Оденься. Продует, — посоветовал Феликс. Вздрогнув, я запахнула рубаху на груди. Феликс подошел ко мне и, снисходительно улыбнувшись, скрестил руки на груди:

— Ты зачем сюда приехала? — спросил он. — А? Научиться эффектно обнажаться?..

Не выдержав, я отвернулась. Села на матрас. Я сидела, сжав губы, не глядя на Феликса.

— Не стоит, Полина… Таких умелиц здесь полон город… Этим в Москве никого не удивишь… Особенно твоего Вадима…

Передо мною снова стоял учитель, каждое слово которого было на вес золота. А я — я снова стала ученицей, чувства которой не имеют значения, главное — умение усваивать материал.

— А чем?.. — спросила я помимо своей воли. — Чем его удивишь?..

Я вопросительно исподлобья посмотрела на него.

— Вот такой, какая ты есть… Неумелой… Неправильной… Робкой… Не гони коней… Оставь это мужчине… Дай ему покровительствовать тебе… Учить… Он должен знать, что открывает тебе глаза на жизнь, что он всегда сильнее тебя и знает больше тебя, что без него ты пропадешь… Вот тогда он твой… И никогда!., запомни: никогда не говори мужчине, что влюбилась, как только что сказала мне!.. Поняла?

Я кивнула в знак согласия и, помолчав, добавила:

— Ничего!.. — великодушно отозвался Феликс. — Зато теперь — после всего, что было, — мы вполне можем перейти на «ты»… Как ты считаешь?

Я слышала, как захлопнулась дверь. Сжала пальцами виски… В этот момент все определилось, встало на свои места. Феликс никогда не будет моим мужчиной. Но он — мой учитель, мой партнер по бизнесу (пусть это звучит цинично, пусть!). Зато я не одна в этом мире, и это — благо.

Именно в этот момент я вспомнила о ручке, лежащей на подоконнике. Перевернув рукопись Феликса, я написала на оборотной стороне последней страницы: «Я родилась красивой, но бог знает где. В ужасной дыре, которая называется „Рабочий поселок“. И дальше взахлеб начала рассказывать самой себе о том, что уже знала, открывая для самой же себя много нового.

Это оказалось настолько увлекательно, что даже Феликс отступил на второй план. Когда он появлялся, я, конечно, радовалась ему, но радость эта была теперь уже иного рода: он, сам того не зная, приносил материал для моих тайных записок.

Бедная Зина тосковала в доме Алены. Особенно в первую ночь. Рассказывая об этом Феликсу, она сравнивала свои чувства с давними детскими ощущениями, когда впервые оказалась в пионерском лагере среди чужих детей, без мамочки. Видимо, пионерский лагерь был самым ярким событием в ее жизни. Боюсь, с тех пор она мало изменилась, разве что роль любимой мамочки отдала Феликсу.

Под матрасом Зина по привычке (уже не пионерской) держала фляжку с коньяком, чтобы время от времени утолять остроту одиночества.

В первую ночь сон совсем не шел к ней. Она не выдержала и, сделав несколько глотков нагретого матрасом коньяка, отправилась на цыпочках бродить по дому. В этом месте рассказа я слушала особенно жадно, мне хотелось представить себе дом Алены как можно более подробно. Ведь меня не пустили дальше калитки.

Счастливая Зина, и не подозревавшая о собственной удаче, брела по гостиной. Я видела ее глазами картины на стенах, полукруглый диван с подставками для ног, мягкие игрушки, заботливо разложенные по всему дому, коллекцию дорогих кукол (это было хобби Алены), камин, на полке которого стояли в ряд семейные фотографии… цветы… в доме всегда было много живых цветов…

В первую же ночную экскурсию Зина наткнулась на книги по психологии: они лежали стопкой на журнальном столе в гостиной. «Судьба и воля» называлась та, что лежала первой. Зина открыла ее, перелистнула и вдруг — услышала голос хозяйки:

Алена стояла на ступенях лестницы, кутаясь в огромный тонкий платок:

— Не спится, — испуганно сказала Зина. Алена понимающе кивнула:

— На новом месте?.. — И вопросительно посмотрела на книгу в руках Зины.

— Но это учебники по психологии, — удивленно заметила Алена. — Зачем они вам?

Видимо, Алена и помыслить не могла, что кто-то, кроме нее, может интересоваться психологией. В этом была ее профессиональная гордыня, хотя своей профессией она давно уже не занималась, но всегда помнила о том, что закончила психфак МГУ, — это ведь не хвост собачий, как говорят у нас в поселке.

Впрочем, Зина и в самом деле не производила впечатления человека, не только интересующегося психологией, но и просто знающего о существовании такой науки. Она была похожа на деревянного солдата. Громоздкая, неуклюжая, с выражением настороженности, застывшим на лице.

— Вы можете зайти в библиотеку, выбрать что-нибудь… — тут Алена осеклась. Видимо, хотела сказать «попроще», но закончила так: — Для себя…

Зина удивленно молчала. Предложение отправиться в библиотеку ночью застало ее врасплох.

Алена показала на дверь, ведущую из гостиной:

— Это там… И кстати, завтра начните оттуда — очень много пыли…

Так Зина узнала, что библиотека может находиться в доме и для пользования книгами не обязательно заполнять формуляры.

— Да, да, Елена Викторовна, — пробормотала она и покорно отправилась в библиотеку.

Походив вдоль стеллажей и тронув указательным пальцем корешки книг, Зина увидела фотоальбомы. На лицевой стороне обложек в маленьких рамочках были вставлены фотографии — для обозначения темы альбома. Зина выбрала Вадима.

Усевшись под лампой, Зина листала альбом. Все, как и положено, начиналось с голенького младенца. Далее подробно рассказывалось, как он рос, превращаясь в мальчика, из мальчика — в подростка и так далее…

Не успел Вадим превратиться в юношу, как бесшумно открылась дверь. В библиотеку на цыпочках вошла Настя. Не замечая Зины, она включила кондиционер, затем пошарила на верхней полке, выудила оттуда пачку сигарет и, достав одну, собралась прикурить… И только тут заметила Зину.

Надо отдать должное выдержке девчонки. Она не то, что не вскрикнула — бровью не повела. Хотя, возможно, это была обыкновенная наглость хозяйской дочки, наткнувшейся на прислугу.

— Что вы здесь делаете, Зина?.. — строго спросила она.

— Не спится… Решила почитать… Настя подошла к ней.

— И вы читаете папин фотоальбом? — с иронией заметила она.

— И это был папин фотоальбом, — констатировала Настя. — Почему не мамин?

— Это случайно получилось… — испуганно ответила Зина.

— Да?.. — Настя хмыкнула, сняла с полки другой альбом и подала его Зине: — Читайте мамин.

Это прозвучало как приказ. И Зина повиновалась: покорно открыла фотоальбом, стала листать его под пристальным и насмешливым взглядом Насти, которая стояла над ней, скрестив руки на груди и демонстративно зажав в зубах сигарету.

Лихорадочно соображая, чем ей грозит столкновение с хозяйской дочкой, стоит ли сообщать о сигарете ее матери и входит ли ябедничество в ее обязанности, Зина умудрилась, тем не менее, видеть то, на что смотрела, и заметить некую странность в фотоальбоме Алены.

— А что — у мамы нет детских снимков?.. — осторожно спросила Зина.

— Они сгорели, — ответила Настя. — Во время пожара. Ничего не осталось.

— Ну, это давно случилось. Мама была маленькой — лет пятнадцать, наверное… У них в поселке был пожар…

Тогда чутье не подсказало Зине, что надо бы расспросить девчонку подробнее — об этом пожаре. (Лично я, живя в поселке, никогда не слышала об этом.) Но откуда взяться у Зины чутью? Ведь она не знала даже, зачем находится в этом доме… По мгновенно возникшей ассоциации Зина лишь спросила:

— Это? — повторила девчонка и с интересом посмотрела на сигарету в собственной руке: — Это я борюсь с курением. Извожу папину заначку…

В этот момент, по признанию самой Зины, она решила поставить девчонку на место какой-нибудь устрашающей фразой, типа «Тебе не кажется, что я обязана сообщить твоей маме?..». Но пока Зина подбирала слова потяжелее, Настя сделала упреждающий удар:

— А вас интересует мой папа? — спросила она, улыбаясь и даже не подозревая, насколько попала в точку.

Не подозревала об этом и Зина — но смешалась, догадываясь, что интерес служанки к хозяину дома — гораздо больший криминал в глазах хозяйки, чем курение пятнадцатилетней дочери.

— Конечно, нет!.. — воскликнула Зина с излишним энтузиазмом. — Не выдумывай!.. Я же сказала — это случайно… Честное слово!.. Правда…

Настя улыбалась. Да, она была дочерью психолога, хоть и не работающего, и точно знала: оправдания противника — это уже победа.

— Ну— ну… — сказала она и, вернув так и не зажженную сигарету на место, направилась к двери, бросив на ходу: — Читайте, Зина. Читайте…

Зина осталась одна. Было ясно, что ей и дальше придется терпеть все выходки этой малолетки. А, может быть, и ее младшего брата…

Само ее положение в этом доме, необходимость шпионить и добывать какие‑то туманные сведения было Зине противно. Она презирала себя и заодно, как это часто бывает, ненавидела людей, за которыми ей приходилось шпионить… Больше всего на свете Зине хотелось уйти из этого дома. И, казалось, не было ничего проще: встать, подхватить сумку и закрыть за собой дверь… Она бы с радостью так поступила, если бы не ее страх, вечный страх потерять Феликса.

Зина поднялась, выключила свет и осторожно, стараясь не шуметь, направилась в свою комнату. Там она глотнула теплого коньяку и легла.

Все было ясно: Феликс собирается писать книгу о новых русских, она должна собирать для него материал, и будет делать это, что бы ни происходило с ней в этом доме. Ясность принесла Зине успокоение и, как следствие, долгожданный сон.

Раз в неделю Зину отпускали на выходной. Феликс, как любящий муж, ждал ее на своей иномарке, дальше следовала культурная программа — всегда разная: парк, колесо обозрения, ближайший лес, — но всегда одинаково кончавшаяся: исполнением супружеских обязанностей на месте проведения культурной программы: в парке, на колесе обозрения, в ближайшем лесу.

Больше не ревнуя Феликса, я из чистого интереса пыталась представить себе занятия любовью на колесе обозрения.

— Но ведь это неудобно! — однажды заметила я. — И, наверное, страшно!

— Тем лучше, — невозмутимо отозвался Феликс.

Я спросила и сжалась, ожидая очередной отповеди в форме урока этики. Но Феликс ответил неожиданно спокойно:

— Есть кое‑какие. Но не физиологического порядка.

— Что тебе понятно? — насмешливо спросил Феликс.

Он по‑прежнему считал меня не более, чем расчетливой провинциалкой, к тому же заточенной в четырех стенах. Провинциалка, конечно, что-то прочла в своей жизни, что‑то услышала и намотала на ус, но ей, конечно, не сравниться с таким знатоком человеческих душ, как имиджмейкер, и уж, разумеется, не понять его самого… Я все еще была обидчива и потому ответила прямо:

— Мне понятно, что у тебя проблемы с Зиной… Что экстремальные ситуации возбуждают, в отличие от нее… Тебе неохота спать с ней в постели, вот что…

Феликс на секунду отвернулся и снова посмотрел на меня. У него были глаза волка, который холодно размышляет, что сделать в следующую секунду: перегрызть глотку или уйти.

— Все? — уточнил он, помолчав. — Это все, что тебе понятно?

Мне было понятно еще и другое. Зина устраивала Феликса тем, что была безопасна: он никогда не смог бы полюбить ее. Именно любви и, как следствие, своей зависимости больше всего боялся Феликс. Как бесстрашный волк все же боится огня. Это была самая главная причина, по которой он выбрал именно Зину. Существовали, конечно, поводы и помельче: крыша над головой, возможность сдавать свою квартиру, Зинина безропотность, — но все это было не так важно…

Инстинкт самосохранения подсказал мне, что пора остановиться. Феликс любил сам вникать в суть вещей и ненавидел тех, кто тоже умел это делать. Такие люди мешали ему, его ходам.

— Все, — ответила я. — Не угадала? Волчий взгляд за очками смягчился.

— Умница, — холодно бросил он вместо ответа и как ни в чем не бывало, продолжил пересказывать сведения, которые, словно крошки со стола, собирала для нас Зина.

Эти сведения мало касались Вадима. Он редко бывал дома, приезжая лишь переночевать. Алена терпеливо дожидалась его, чтобы составить мужу компанию за ужином. Они почти ни о чем не говорили. Лишь обменивались короткими репликами: он — о делах («все в порядке» или «сплошная суета»), она — о детях («Петя кашляет» или «меня беспокоит Настина резкость»). По воскресеньям сразу после завтрака они уезжали куда-нибудь всей семьей. Воскресную программу всегда придумывала Алена. Вадим, ничего не обсуждая, покорялся ей: воскресенье было днем семьи.

Все самое интересное и увлекательное в сведениях, собранных Зиной, касалось самой Алены. По крайней мере для меня.

У нее были две ближайшие подруги: Инга и Катя. Обе учились в школе вместе с Вадимом и достались Алене от него. Обе казались полной ее противоположностью: раскованные, острые на язык, громкие, как все коренные москвички. На их фоне провинциальное происхождение Алены становилось особенно заметным. Она испуганно ахала в ответ на их фривольные шутки, осуждающе молчала, когда Катя пускалась в рассуждения о прелестях развода, смущенно улыбалась, когда Инга делилась интимными подробностями своей семейной жизни. И все же Алена тянулась к ним.

Инга была женой известного адвоката. Сама по образованию юрист, она, как и Алена, давно не работала, но не потому, что считала своим долгом хранить семейный очаг: просто не было нужды каждый день таскаться в какой-нибудь офис. Муж был много старше Инги, его адвокатская контора процветала, обеспечивая молодой жене безбедное существование. Были в этой жизни и минусы, о которых Инга легко рассказывала подругам, заставляя Алену краснеть: муж очень редко интересовался Ингой как женщиной. Понимая, что на то есть много причин (ну, скажем, возраст мужа!), Инга все же страдала оттого, что в семье не было детей. Алена, привыкшая черпать идеи из учебников по психологии, утверждала, что в интимных вопросах претензии и давление на мужчину исключены, и действовать надо тоньше, искусно подогревая интерес к себе стареющего мужа; Катя же считала, что Инге просто надо завести любовника и на том успокоиться.

Катя, единственная из подруг, работала. Она была репортером на телевидении, и вполне преуспела в этой профессии. С недавних пор она вынашивала проект собственного ток-шоу. Злилась, когда продюсер канала, который был, к тому же, и ее близким другом, называл ток-шоу женским. Кате казалось, что тем самым Кирилл (так звали продюсера) загонял ее проект в тесные рамки полового признака.

Катя была в разводе, от ее брака с Игорем — тоже телевизионщиком, работавшим, правда, на городском телеканале, а не на федеральном, как Катя, — остался девятилетний Денис. Катя жила в скромной трехкомнатной квартире с сыном и своей матерью, бывшей учительницей, пожилой дамой — у нее была прямая спина и прописные истины на все случаи жизни. Катя обожала передразнивать ее и в лицах пересказывать подругам свои стычки с «училкой» — так она называла мать… Странно, что подруги ни разу не заметили сходства «училки» с Аленой — возможно, потому, что прописные истины Алены не излагались ею столь агрессивно.

По словам Кати, «училка» обожала своего бывшего зятя, что еще больше осложняло ее отношения с дочерью, которая считала свой развод освобождением. Время от времени Кате приходилось встречаться с Игорем, и тогда они со страстью, достойной, по мнению Алены, лучшего применения, обменивались колкостями. Потом Катя увлеченно пересказывала эти диалоги подругам. Однажды такой пересказ случился в присутствии Зины — она старательно переписала его в блокнот и, стесняясь, показала Феликсу. Он не стал указывать ей на грамматические ошибки, справедливо полагая, что Зина со страху вообще перестанет записывать услышанное в доме. Наоборот, Феликс похвалил ее, а потом показал листочек мне.

Я обрадовалась: впервые я получила информацию не из третьих, а хотя бы из вторых рук. Кроме того, эта сцена, которую я, пользуясь Зининым листочком, переписала по‑своему, предшествовала ключевым событиям в моей истории: именно в этот момент мой план относительно Вадима продвинулся на один, но очень существенный шаг.

Катя ждала Дениса на бульваре — был родительский день для Игоря. Ей предстояло забрать сына и отвезти его домой. Как всегда перед встречей с бывшим мужем она нервничала. Ее злило все: ветер, поднявшийся не кстати и портивший прическу, то, что Игорь опаздывал, — никогда не возвращал Дениса вовремя.

Наконец, они оба — Игорь и Денис — появились в конце бульвара. Заметив Катю, Денис бросился к ней.

— Мама!.. Мы с папой были в «Елках‑Палках»! — крикнул он, зная, что Катя злится и, желая оправдать отца за опоздание, что разозлило Катю еще больше.

— Отлично! — произнесла она как можно более спокойно. — А теперь мы с тобой пойдем в Баскин-Роббинс.

Подошедший Игорь тонко улыбнулся, обозначая улыбкой, что вызов принят.

— Богатая культурная программа, — подытожил он и, не давая Кате ответить, тут же заметил ей: — Хорошо выглядишь.

— Спасибо, — еле сдерживая раздражение, сказала Катя.

Этот вопрос значил чрезвычайно много. Для меня — начало движения к цели (почему, станет понятно чуть позже). Для Кати — необъяснимую осведомленность Игоря, поскольку все новые проекты на канале существовали в режиме строгой секретности. Кирилл всегда настаивал на этом.

— Откуда ты знаешь о проекте?.. — помолчав, проговорила Катя.

— Ну… слухи, слухи… — неопределенно ответил Игорь и, наслаждаясь Катиной растерянностью, поинтересовался: — Как дела у Кирилла?

Катя с трудом сдерживала ярость: больше всего на свете она не любила ложной таинственности, которую сейчас напустил на себя Игорь. Было понятно, что он ждет от нее вопросов, и одно это не позволяло Кате задавать их.

— Думаю, все в порядке… — ответила она и наконец‑то почувствовала злорадство: Игорь ждал от нее вопроса, но не дождался, и если уж не растерялся, то хотя бы удивился ее выдержке.

Некоторое время они шли молча. Притих и Денис.

— Да… Чуть не забыл… — тихо, чтобы не услышал Денис, сказал Игорь и ловко запихнул в Катин нагрудный карман стодолларовую купюру.

— Про такую сумму можно было и забыть… — внутренне ликуя, заметила Катя.

Выстрел пришелся в цель. Игорь, усмехнувшись, заметил:

— Извини. Не все ведь работают на федеральном канале…

— Бедняжка, — закрепила Катя свою вербальную победу.

У светофора трое остановились, пережидая красный свет.

— Пап, — подал голос Денис. — Мы в Баскин-Роббинс! Пойдешь с нами?

— Папе нельзя мороженое, — мгновенно среагировала Катя. — У него слабое горло.

— Ну, просто посидишь с нами… — продолжал настаивать Денис.

— У меня и нервы слабые… Не выношу, когда другие едят мороженое… Пока, малыш…

— До скорых встреч, — Игорь развернулся и ушел по бульвару в противоположном направлении.

Катя смотрела ему вслед. Он вдруг оглянулся и подмигнул ей. Поморщившись, словно от укола, Катя отвернулась, мучительно пытаясь сообразить, откуда Игорь знает о ее проекте и, главное, о ее отношениях с Кириллом.

Ответ на этот вопрос она получила довольно скоро.

Рано утром телефон разразился звонками. И с этого мгновения моя жизнь начала круто меняться. Хотя ни Игорь, позвонивший Кате с утра, ни Катя, разозлившаяся от ранней побудки, — никто из них понятия не имел о моем существовании.

Толком не проснувшись, не размыкая век, Катя нащупала телефонную трубку и почти простонала в нее:

— Привет, — раздался бодрый голос. — Это Игорь.

— Приятно знать, что ты не помнишь о моем существовании, — весело заметил он.

Сонная — не сонная, но вызов она приняла мгновенно:

— Я не обязана помнить об этом в такую рань!.. Говори быстрее, я надеюсь еще поспать…

Из трубки доносились шумы и короткие вскрики автомобильных сигналов — видимо, Игорь ехал куда-то.

— Вопрос, — сказал он, предварительно выдержав паузу. — Это правда, что ты спишь с продюсером?

От неожиданности Катя подскочила на постели.

— Что‑о?.. — растерянно произнесла она, но, спохватившись, тут же перешла в наступление: — Какого черта?! Тебя не касается моя жизнь! Ни личная, ни внутренняя, ни сексуальная! Ты понял?!

Конечно, горячности в ее интонациях было больше, чем следует: ее выкрики только подтвердили, его правоту.

— А что тебя прельщает, — невозмутимо продолжал Игорь: — Его человеческие качества или должность?

— Идиот! — завопила Катя и дала отбой, после чего крикнула в уже мертвую трубку: — Идиот!.. — швырнула телефон на постель. — Вот идиот на мою голову!!!

В дверном проеме возникла Катина мать. Прямой спиной, недоуменным молчанием она напоминала статую.

Мать тяжело вздохнула и спросила почти трагически:

— Как ты догадалась? — оживилась Катя и тут же сникла, сообразив, что Игорь не может слышать столь удачной реплики.

— Он — отец твоего ребенка… — укоризненно заметила мать.

— Слава богу, ребенок нормальный. Катя встала, подхватив со стула халат.

— Кроме того, — добавила мать, — он твой первый мужчина.

Катя сморщилась, как будто глотнула чего-то горького.

— Мама, умоляю! — простонала она. — Меня сейчас стошнит!

— Вот почему меня тошнит по жизни!.. — опять сострила Катя вхолостую (Игорь ведь не слышал!) и, запахнув халат, пошла на кухню.

— Ты не уважаешь себя, — крикнула мать ей вслед.

— Конечно, нет. Зато я уважаю тебя. С твоими ветхозаветными принципами. И вот результат!

— Полное одиночество, мама! — с яростью ответила Катя и замолчала, удивившись собственному ответу.